в конце 1990-х, так называемый ИнтеЛнет – «межкультурное и междисциплинарное сообщество для создания и распространения новых идей и интеллектуальных движений через электронное пространство», «техно-гуманитарный вестник» «Веер Будущностей» (2000—2003), посвящённый технологиям культурного развития, и выходящий с 2000 года «еженедельный лексикон» «Дар слова», где автор-составитель предлагает русскому языку новые слова и понятия.

И это (я, например, не сомневаюсь) – тоже литература: «языководство», как выражается сам Эпштейн – обучение языка новым возможностям.

В этой связи сразу же вспоминается ещё одна стоящая особняком фигура – Дмитрий Бавильский. Заявивший о себе как поэт в 1990-е и как прозаик вполне, пожалуй, традиционного свойства – в первой половине двухтысячных, сегодня он развивает особый проект воспитания слова – пестования словесных аналогов несловесного. Выстраивая словесные ряды к звукам и формам, он не только повышает чувствительность слова, расширяет диапазон его восприимчивости, но и сращивает звуковые, изобразительные, пластические и словесные искусства в единый смысловой комплекс. Частью этого же проекта видится мне и серия его интервью с музыкантами на электронных страницах «Частного корреспондента», и серия репортажей с художественных выставок. При этом я бы не назвала его «художественным критиком» в строгом смысле слова: нет, это именно литература – о том, что происходит в человеке нашей культуры в ответ на художественные стимулы. Под самый конец нулевых, в 2009-м, вышла его «Вавилонская шахта»: сборник текстов о явлениях несловесных искусств. В этом Бавильский кажется мне принципиально интереснее и плодотворнее себя-прозаика.

Всё это подводит нас к пониманию существенной черты литературных двухтысячных: размыванию прежде проведённых границ между «вымыслом» и «не-вымыслом», их проникновению друг в друга и пониманию ими своего родства.

Несомненный симптом этого – и потребность (и читателей, и писателей) в нон-фикшн, явно отличающаяся по интонациям от знакомого нам по концу 1980-х – 1990-м спроса на мемуарную литературу и «человеческие документы». Если тогдашний интерес к «непридуманному» мотивировался желанием понять (или, что даже вернее, придумать) «Россию, которую мы потеряли», а заодно и составить себе новую, взамен большевистской, концепцию исторического процесса, то сегодняшнее внимание к невыдуманному, по-моему – свидетельство интереса к тому, как устроен человек. Какой он «сам по себе», вне идеологических и даже нарративных структур.

В числе свидетельств этого – практика «бумажного» издания сетевых дневников: исключительная в первой половине нулевых, к их концу она стала вполне рутинной. Тут вспоминается – опять же не столько как самый значимый, сколько как ярко-симптоматичный – Александр Маркин, блоггер untergeher, чей дневник за 2002—2006 годы вышел на бумаге в 2006-м. Тогда это было событие.

Очень важны, по-моему, само появление и укоренение, а там и своего рода культурная канонизация (издание на бумаге в нашей всё ещё бумагоцентричной цивилизации – именно она и есть) такой промежуточной, лично-публичной разновидности текстов, да ещё с весьма нечёткой формальной организацией, с и того менее жёсткими жанровыми признаками. Вобравшая в себя опыт и эссе, и дневника, и устного разговора, она явно оказывает растормаживающее действие на (медленную бумажную) литературу, выводит её из сложившихся инерций, стимулирует в ней складывание форм более гибких и менее статичных. На такие мысли наводит, например, изданная в этом году книга Ольги Зондберг «Сообщения: Imerologio (2003—2008)». Совершенно бумажная, созданная на основе бумажных же ежедневных записей, эта книга «поэтической прозы» – даже не комментарий ко времени, но переживание его в словесной форме – несёт на себе отчётливый отпечаток «живожурнального» мышления и стилистики и очень органично смотрится в конце двухтысячных – скорее соответствует ожиданиям, чем поражает.

Возможно, я скажу ересь (нелитературоведу позволено своевольничать!), но выражением той же тенденции – размыванием (надуманной!) грани между «вымыслом» и «не-вымыслом» видится мне и творчество одного из самых моих любимых авторов 2000-х – Александра Иличевского. Самым важным в том, что он делает, мне представляется создание словесных слепков с мира, усилие понять (прожить!) через слово, как выстроен мир на уровне своих внутренних структур. Это – усилие, свойственное скорее поэзии, чем прозе. Сюжет, и характеры, и прочие традиционные признаки художественной прозы при этом, кажется, вполне инструментальны.

Как о важной черте двухтысячных, мне хочется сказать ещё и об исчезновении – по крайней мере, принципиальных и непроницаемых, – границ между «внутренней» и «зарубежной» русской литературой, а следственно – об изменениях в самом самочувствии нашего языка.

Достаточно сказать, что по крайней мере два очень ярких и притом максимально разных русских литературных явления осуществляется в Литве – это Лена Элтанг и Макс Фрай. Впрочем, что касается Фрая, он, кажется, – при всей органичности своего европейства (притом именно малого, частного европейства – как раз литовского по духу) мог бы осуществляться решительно где угодно, и в свой проект втягивает русских авторов, где бы те ни обитали, от России и той же Литвы до Израиля.

Элтанг же вообще пишет такую русскую литературу, какую до неё, кажется, никто не писал. Это литература всеевропейского сознания на русском языке. В ней нет провинциальности – или, чтобы избавиться от неминуемых оценочных подтекстов этого слова, – нет русской «особости». Когда бы не виртуозный язык, эти тексты можно было бы счесть целиком переводными: это опыт полноценного проживания по-русски вне-русского опыта.

Русская литература – по крайней мере, в некоторых своих явлениях – перерастает узко-национальное, узко-этническое. Русский язык становится языком всечеловечности.

Кстати, о чём-то подобном можно было подумать и в связи с уже упомянутым «Домом…» Мариам Петросян – домом, стоящим неизвестно в какой стране, но уж точно не в России и не в родной автору Армении. Книга-то написана, между прочим, по-русски.

Обязательно надо вспомнить и умершего в 2006-м Александра Гольдштейна, бакинца-израильтянина, которому наш язык безусловно обязан одним из своих самых сильных всечеловеческих, универсальных опытов.

Если же попытаться дать общую характеристику времени, то «нулевые» по своей эмоциональной окраске представляются мне временем без надежд, но, значит, и без избыточных иллюзий (и это при том, что именно в эти годы в литературе возникло столько интересного!). Временем черновой, будничной словесной и смысловой работы, накопления подкожного жирового слоя.

2011

Рай для всех[137]

Вавилонский Голландец: [антология] / [Составитель Макс Фрай]. – СПб.: Амфора, ТИД Амфора, 2009. – (ФРАМ).

Теперь только я уразумел, насколько правилен и как глубоко продуман был ответ благородного философа Анахарсиса, который, когда его спросили, какое судно представляется ему самым надежным, ответил: «То, которое стоит в гавани».

– Это что! – сказал Пантагрюэль. – А вот когда ему задали вопрос, кого больше: мертвых или живых, он в свою очередь спросил: «А куда вы относите плавающих в море?»

Франсуа Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Ни одной постоянной черты у Облака не было. Оно могло принимать любой вид – в зависимости от того, как захочется мне, его единственному тайному владельцу и капитану, – а для прочих оставалось невидимым. Оно и Облаком называлось просто потому, что надо же как-то называть. Оно умело быть подводной лодкой, самолётом, лифтом, поездом, космическим кораблём – и, разумеется, машиной времени. А также и машиной пространства: было способным моментально перенестись в любую точку мироздания. А ещё могло заплывать в такие затоны времени, где оно не движется – и позволяло медлить и лениться сколько угодно, тратить время, не тратя его, – а потом возвращаться точно в тот же момент, из которого отправилось. А ещё, а ещё… всего и не перескажешь. И самое главное: человек, пока оставался в Облаке – был бессмертен.

Я летала на нём всё детство – каждую ночь перед сном – лет до семнадцати точно. И потом время от времени. Стоило открыть – спустя много лет – «Вавилонского Голландца», как сомнений не осталось: да вот же оно – магическое Облако из детства! Только теперь оно оказалось тем, чем и должно было быть – кораблём-библиотекой. Естественно, волшебным, другими такие вещи и не бывают. В новом облике оно может почти всё то же самое – и ещё многое другое, о чём в моём детстве оно и не задумывалось. Повзрослело, наверно.

Такое неожиданное совпадение с детскими, никому даже не выговоренными, фантазиями совершенно случайного читателя быть случайным просто не может. Без сомнения, здесь задеты какие-то очень глубокие особенности человеческого существа – те, что уходят корнями прямо в мифологию, питательную почву всех культур, прямую родственницу снов.

«Вавилонский» этот корабль потому, что – ближайшая родня библиотеке Борхеса, которая содержит в себе все мыслимые и немыслимые книги Вселенной: именно этим он и занят. «…специально оснащённый корабль-библиотека, –